Влад Быстров: «Музыканты в Казани в конце восьмидесятых не были паиньками!»

Ольга Гоголадзе — Казань

Для казанских ценителей современной классики эта неделя прошла под непроизносимым девизом «Брауншвейгские диагонали». За сложным названием скрывался крайне интересный проект современной электроакустической музыки, главным действующим лицом которого выступил саксофонист и композитор из Германии Влад Быстров. Он не просто музыкант, тонко чувствующий звуковой мир. Влад — фонтан идей, экспериментатор, художник, каждое выступление которого — удивительное событие для любого города.

В Казани саксофонист провёл несколько мастер-классов и дал концерт в консерватории, где сыграл вместе с Эльмиром Низамовым. И, конечно, рассказал в интервью KazanFirst, почему его выгнали из музыкального училища и как он нашёл свой путь в музыке.

— Влад, вся Европа знает вас как артиста из Германии, но немалую часть жизни вы прожили в нашем городе.

— Да, я вырос здесь, в Казани. Учился в музыкальном училище, пока меня не выгнали.

— За что?

— Хулиганил много! Прогуливал.

— Но вы же музыкант, по определению вызываете ассоциации с «хорошими мальчиками»: скрипочка в футляре, ноты, в идеале ещё и очки. Хулиганством и не пахнет!

— Музыканты в Казани в конце восьмидесятых не были паиньками! Я вообще родился на Жилплощадке. Представляете, что там творилось в те годы?  Все жили в одном дворе, дружили, в футбол играли. Я при всём желании не смог бы отгородиться от этой весёлой жизни. Когда меня выгнали из училища, я уехал в Петербург и поступил в Культпросветучилище. Год проучился по классу домры, потом забрали в армию, на Север. Там два года играл в ансамбле песни и пляски. По возвращении поступил в Академию культуры на джазовое отделение. После чего сразу уехал в Германию в 1994 году.

— К нам часто приезжают музыканты, которые родились и получили образование в Казани, но прославились в Европе, Штатах или Канаде. Почему многие уезжают на Запад? Здесь нет возможности сделать карьеру?

— Всё очень просто. Музыкальное образование в России базируется на традициях, некой основе. Но музыка всё время развивается. Те люди, которые остаются здесь, — замечательные музыканты и педагоги. Но они сидят на базовых вещах. Я не могу сказать, что они не развиваются, просто не знают современных тенденций в мировой музыкально-исполнительской среде. На Западе же неизбежно открываются глаза на новое. 

Если у исполнителя хорошая подготовка (а в России она всегда хорошая!), то там он развивается несравнимо быстрее. Идеи попадают на хорошую почву и разрастаются. К тому же, когда ты выучиваешь другой язык, тебе открывается огромное количество дополнительной информации.

— В чём проблема? Нет пророка в своём отечестве?

— Вот смотрите, я слышал, ваш симфонический оркестр становится очень хорошим. В то же время недавно прочитал, что они впервые взялись за Брукнера. Но Брукнер уже давно музей! Да, замечательная музыка — но это уже всё. А тут — «впервые взялись». Людям, которые не имеют возможности ездить за границу, просто негде слушать такую музыку живьём. Не говоря уже о том, что есть огромный пласт современных академических музыкантов, о которых большая часть публики даже не слышала! Мы должны знать своих современников, ведь нынешние композиторы живут тем же, чем и мы. Для нас их музыкальный язык гораздо ближе, чем язык Брукнера. К тому же, это напрямую влияет на общий уровень культуры. Особенно сильно это чувствуется на контрасте с Европой, где в любой момент можно купить билет на гастроли лучших оркестров мира.

— Значит, это системная проблема?

— Думаю, да. Однако, как ни парадоксально, общее развитие любителей музыки в России гораздо выше общего развития ценителей классики в Европе. Не знаю, почему так.

— В связи с этим хочется спросить про ваши выступления в Казани. В афишах писали: «Он навсегда изменит ваши представления о классической музыке», преподносили вас как новатора. Вы действительно рушите стереотипы?

— Нет, конечно. То, что я играю — это результат моего планомерного развития в Европе. Это не инновация, а субъективное видение моего пути в музыке. За всеми новинками уследить невозможно, поскольку и электронная музыка, и академическая идут вперёд семимильными шагами. Поэтому каждый индивидуальный музыкант создаёт свой мир, в котором он живёт и который представляет публике. Более того, я даже стараюсь уйти от слишком инновационного. Мог бы, например, использовать компьютер на сцене. Правда, на Западе это начали делать лет 10 назад, сейчас там это чуть ли не признак дурного тона. Но в местных академических кругах такую манеру исполнения только-только начинают осваивать. Но я намеренно решил вернуться к истокам и показать свой чисто субъективный путь.

— Я немного не понимаю. Сейчас есть интернет,  Митя Бурмистров рассказывает, как записал альбом с помощью друзей со всей планеты. Одни с вокалом помогали, другие с битами, третьи с аранжировками. А классическую музыку технологии обходят стороной?

— Это лень. Даже не то, что лень… просто, когда слишком много возможностей, никто ими не пользуется. В советское время мы всеми правдами и неправдами доставали пластинки с записями лучших музыкантов, «стиляги» вообще переписывали их на рентгеновские снимки. А сейчас найти можно абсолютно всё, но никто этим не занимается. Ведь нужно учиться тому, как работать! И постоянно заниматься самообразованием. Я до сих пор учусь в Таллинской музыкальной академии, сейчас пишу докторскую диссертацию.

— Расскажите об этом поподробнее, пожалуйста!

— Так получилось, что я записал диск с эстонскими музыкантами, а они оказались профессорами по свободной импровизации в этом учебном заведении. Это одна из немногих музыкальных академий в Европе, которая предлагает написание докторской не по музыковедческой линии, а по так называемому artistic research. Моя тема называется «Расширенные перспективы современного исполнительства от реинтерпритации до instant composing техники структуры инструментария». Название длинное, но идея заключается в том, что каждый художник занимается в своём искусстве исследованием. Поэтому эта  диссертация — то, чем я в принципе живу. И её написание для меня — не скучная трата времени, а некий адреналиновый шок.

— А на каком языке пишете?

— На немецком. Забавно, но эстонцы нашли какое-то положение 30-40-х годов — времён, когда в их стране хозяйничали немцы. Оно гласит, что можно писать докторские дисертации на немецком языке. Чем я и воспользовался. Просто мой английский не на том уровне, чтобы писать серьёзные научные труды. А по-немецки я уже говорю 21 год.

— Как вам удалось сохранить это желание постоянно развиваться, учиться, совершенствоваться?

— Не знаю! Наверно, надо просто любить своё дело.